Я сижу у костра, лес задумчиво строг, 
Словно старец в Тот Мир уходящий.
Бродит Осень с клюкой, подводя свой итог,
Золотя утомленные чащи.
А.Токарев
СИНДРОМ ИРОКЕЗА
Осень звенела тонко молодыми утренниками с хрустким ледком и заседью инея на зеленой еще траве. Но дни были тихие и теплые, с задумчивым небом, в котором стояли ватные облака. Иногда облака поднимались высоко и таяли в дымке. Если идти навстречу пусть и слабому дыханию ветра, то лицо задевали невесомые паутинки, словно кто-то из Параллелья-Зазеркалья силился и никак не мог погладить, ощупать твое земное лицо. Присутствовал повсеместно запах терпкого дыма, даже если ничего не жгли, и был запах печального увядания, словно предчувствия Ухода, и от этого становилось немного не по себе, хотя повторялось это всегда, и всегда потом приходило Начало…
Ночи падали, как тяжелый занавес: быстро, почти на глазах, непроницаемо и черно, чернее вороньего крыла. Но были необыкновенно прозрачны и знобки. В них пылали звезды, и неподвижно глядела запавшими глазницами Луна – громадная, яркая и пугающая инфернальной своей красотой, Хозяйка Ночи. Под ней бежала в черной воде пугливая серебряная дорожка, словно отражение купающейся обнаженной грешницы. За купанием жадно подглядывали молодые тополя. И только старый седой вяз качал укоризненно мозолистыми сучьями…
И снова мы здесь, у знакомой воды. Но река уже другая: без тяжелого буйства зелени, а яркая и прозрачная одновременно. Но в тихом яркоцветье таится грусть, хоть и прикрытая золотом и алостью последней листвы.
Василий Колдун путает свои черные волосы растопыренной лапой, и щурится на брызжущую светом рябь.
- Так-так, - чего-то приговаривает он в густые усы, пыхтит, видимо, от тяжелого движения мысли в его всегда косматой башке.
- А червей ты Саша взял? – вдруг неожиданно пробивает его.
И меня словно ударило!..
- Так договорились же, что прикорм мой, а на тебе насадка! Я спать не ложился из-за этой каши, да еще почти сотню за добавки фирменные выложил!..
- Да-да, - виновато гудит Василий и удивительно точно напоминает лобастого быка осеменителя – мечту какой-нибудь сисястой Машки…
Мне становится смешно, хотя смеяться вроде бы не с чего.
- Так что будем делать? – мучаясь, вопрошает Василий, не поднимая глаз.
- А я знаю?
Мы сидим и курим у прозрачной воды, бегущей куда-то в Тьмутаракань…От безнадеги мысли становятся быстрыми и острыми, словно рыбьи кости.
- Они должны быть в лесу, - замечаю я.
Василий долго ходит по лесу, и откуда-то с сырых низин сначала слышно, как трещат деревья, словно ошкуй косматый пни ломает, а потом действительно послышался рев. Я похолодел, и в животе что-то пискнуло…
- Наше-о-о-л! – гулко прокатилось по лесу, как из бочки. А потом из чащобника с треском вывалился Колдун, опутанный то ли паутиной, то ли старыми сетями.
- Под листьями они, во! – тянет ко мне лапу товарищ. В ней корчатся зеленоватые червяки.
- Местные…Худющие… Жрать, видимо, нечего им тут, - виновато тоскует Колдун.
- Ничего, - успокаиваю я его. – Пойдут за второй сорт.
Мы шаримся в каких-то прелых кучах и собираем «в час по чайной ложке», то бишь, по одной малохольной местной глисте… Потом набиваем кормушки «кольцовок» и выходим на воду.
Якорится здесь проще простого. Торчат из воды тут и там сучья-руки топлых дубов. Накинул на сук петлю да к берегу пристраховался, для верности, чтобы не крутило на быстрой воде.
Кормушка-фильтр автомобильный с тяжелым свинцовым дном, плюхается в воду, сея крупицы прикорма, затем по шнуру уходит вглубь свинцовое кольцо. От него тянется по течению длинный подлесок с поводками. Еще секунду видно, как суетятся на крючках черви-аборигены. Все…Сторожок, кивнув, приподнимается. Это дно… Немного подтягиваю леску, и пружина сторожка уже чутко напряжена, как сеттер на стойке, лишь слегка подрагивает в струях течения. Это самый сладкий миг, когда взгляд уже не оторвать от подрагивающего сторожка с колокольчиком. Он, живой, связывает тебя со Вселенной, лежащей под лодкой. Там идет непонятная тебе загадочная жизнь со своими законами, но ты к ней причастен именно через простую снасть, изготовленную тобой. Удар!.. «Не может быть!..» - каждый раз удивляешься и, почти в беспамятстве, хватаешься за удильник, а на леске сопротивляется один из тех самых инопланетян…Эти мысли проносятся так быстро, что остаются лишь ощущения, только потом анализируемые тобой.
И наяву – удар!.. На леске упруго ходит что-то тяжелое и несогласное, но неожиданно обмякает, и вот уже под бортом безвольно лежит лещ, мерцая серебряным боком… Словно во сне, не понимая, он дает взять себя без подсачека, рукой, но в лодке изворачивается, и я чувствую сильные мышцы красивой рыбы, пахнущей холодными струями и травой-шелковицей. Едва удержав леща, бросаю его в садок, где лещ, тычась в сетку, окропляется красными каплями-клюквинами.
Бу-бу-бу – словно сквозь вату гудит где-то, и я понимаю, что это Василий на соседней лодке.
- Ты сюда рыбу что ли ловить приехал? – завистливо страдает товарищ.
- Нет, только водки попить да на воде поспать.
- Оно и видно, - затягивается сигаретой Колдун и заваливается обратно в лодку, забросив ноги-чугунины в болотниках на борта. Трах!.. Что-то произошло: смерч, взрыв, вознесение гейзера, и лодка Василия, едва не перевернувшись, качается от сильных потяжек обезумевшего товарища.
- Взял!.. – отчаянно трясет Колдун крупным лещем и тут же переваливается за ним через борт по самые плечи. Дальше – сплошное: пи-пи-пи…
Я отворачиваюсь и молчу, знаю: в этот момент ни утешения, ни советы не помогают. Помочь может только результат. И он случился…
Поклевки были плавные и сильные. По очереди, оглядываясь друг друга, мы выводили лещей, голавлей, мелочь пузатую… И сердце пело свою песню, непонятную городскому домоседу или олигарху, чахнущему над златом…
Думается, причина клева была в этих самых местных глистах, маринованных в гумусе заливных берегов и редких, как ископаемая латимерия. Подобное уже было однажды на Волге, на Соколином острове, когда лещ за три кило с полтиной легким движением хвоста отправил за борт мою единственную банку с червями, и потом пришлось собирать оных в самых глупых, казалось бы, местах, если говорить о добыче червей, - в песке прибрежного ивняка. Черви были так же по-подлому прогонисты и зеленоваты, но рыба брала на них, словно жрала в последний раз перед смертью.
Но… Наступил момент, когда мои пальцы, привычно коснувшись дна банки, не ощутили навстречу знакомых холодных сырых морд и хвостов…
- У тебя черви есть? – интересуюсь у Василия.
Можно было и не спрашивать. Товарищ сидел почти в позе городничего из «Ревизора».
Выбравшись на берег, мы отправились в очередную экспедицию по сырым низинам. Но сколько бы мы ни лазили по чапыжникам и буеракам, нашли лишь несколько пустых бутылок, дырявый сапог и пару использованных презервативов… Наши черви-невольники перед погружением в ледяные воды реки, видать, свистнули своим: атас, мол, братья!.. И те зашуршали врассыпную, уходя в свои заповедные норы.
Рыбалка была закончена…
Мы вылезли на берег. Солнце щурилось на закате сквозь резко очерченную листву, словно вырезанную из жести. Так бывает, когда воздух прозрачен и чист. Летом это случается только в резкие бескомпромиссные дни северных ветров.
Из леса уже тянуло ознобливым сырым холодком, пахнущим прелыми листьями и гнилушками-плавунами, тяжело лежащими в низинах.
Мы таскаем из леса сушняк, а затем подкатываем бревна для нодьи, дающей жар всю ночь, особенно если бревна дубовые.
Трещит костерок, плюясь угольками. Василий млеет, растягивая блаженно шерстяной рот.
- Ну, по маленькой…
При этом он достает из рюкзака эмалированную солдатскую кружку.
- У тебя поменьше рюмки не было? – интересуюсь.
- Из другой не пью. Чего губы зря мочить?
Режем сало, лучок. Помидоры, располовиненные на сочно-алые дольки, еще пахнут летом. Отварная картошка индевеет на изломах, и от нее идет пар. Мы поливаем ее попросту конопляным маслом, и она желтеет, источая терпкий аромат. Тонкие ломтики сала, протыканные мясными прожилками, наливаются рядом с ней слезами-жиром. Рядом потеет «Фокинская»…
- Ну, за удачу!..
…Просыпаюсь от увесистых толчков в бок.
- Ты чего, Колдун?
- Смотри, мужик стоит без головы!..
- Василий, ты перед рыбалкой Майна Рида читал?
- Пиво пил.
- Оно и видно. Еще и рюмка у тебя… Пить надо меньше.
Протираю глаза и вглядываюсь по направлению вытянутой лапы товарища. Все залито холодным призрачным светом полной Луны, в котором лежат резко очерченные тени. И действительно: на границе света и тени стоит неподвижная фигура в плаще… Там, где должна быть голова… Пусто… Чувствую, как волосы начинают выползать из-под камуфляжной кепки.
- Мужик! – не выдерживает Василий и почему-то вместо баса блеет пожилым бараном. – Мужик, отзовись! По-доброму прошу!..
Безголовый человек в плаще презрительно и молчаливо продолжает вглядываться в нас.
- А-а! – не выдерживает Колдун и швыряет в черную фигуру топорик и попадает… Слышно было, как топор, сочно чмокнув, вошел в плоть. Фигура так же неподвижна и молчалива.
Устав от долгого страха неизвестности, мы идем к посланцу тьмы с чувством кролика, идущего в глотку удава. Подойдя ближе, мы обнаруживаем в лунном свете высокий пень, накрытый плащом. В пне торчит топорик…
- Ты, Чингачгук, когда пиво перед рыбалкой пил, еще и томагавки метать тренировался?
- Нет, только пиво… Пил…
- Я перед самой рыбалкой этот плащ купил. ПВХ, между прочим. Ладно бы ОЗК жеваный… Ирокез… Гойко Митич…
- Да куплю я тебе такой же!..
И долго потом не могла уснуть река от дикого хохота. Даже поджавшая губы Луна не выдержала и подмигнула нам Морем Дождей…
СОБАКА И КОРТЕЖ
Утро было тихим и серебристым от инея. Хрупкие травы, словно побелевшие с проседью волосы, были неподвижны. Струи реки, огибая лежащий в воде черный дуб, звенели негромко, в унисон почти неуловимому тонкому и общему звону поздней осени, лежащему окрест. Непонятный и почти неуловимый запах дыма был в прозрачном воздухе. Этот запах присутствует почти всегда, если зайти с мороза в теплый дом. Так иногда меня будила девушка, приходящая с улицы, красной от стеклянного холодного солнца. Девушка была стремительна и румяна, она и приносила этот легкий привкус свежего дыма, которым пахла ее жадно сбрасываемая одежда. Еще был запах осеннего яблока от ее белой кожи и быстрых губ. Она почему-то всегда приходила с мотивом из «Богатырских ворот» Модеста Мусоргского… Эта девушка потом стала моей женой.
Этой ночью мы ловили налима. Нет… Мы просто пили водку у сонно мерцающего костра и смотрели на черную воду, бегущую в бликах алеющих углей. Изредка ленивый белый свет фонарика выхватывал из темноты латунный колокольчик, висящий на леске. Налим не брал. Его, когда-то многочисленного, сейчас просто не было здесь. Видимо, здесь уже побывали существа с приспособлениями для убийства рыбы током. Они когда-то были господствующим классом, спихнув с трона монарха навозным сапогом. Став у власти, они не утратили своих привычек маргиналов. Потомки их, обретя внешние атрибуты цивилизованности и технические мобильные удобства, продолжают жить инстинктами завистливого вора, даже имея изысканную еду и большие дома…
От тоскливой пустоты нашего занятия и действия водки мы к утру стали зло-ироничны.
- Ты, Василий, сегодня рыбу на рынке купишь? Катя опять скажет, что у теплой лунки грелся, - щурюсь лениво на молодую зарю.
Василий Колдун со скрипом чешет спутанные клочьями волосы.
- Так нет же налима на рынке.
- Купи минтая и скажи, что налим, - ядовито провоцирую товарища, не понимающего юмора.
- Нет, я куплю цветов и тортик. Она любит, - простодушно отвечает Василий.
Спохватившись, я поддерживаю товарища:
- Правильно. И томик Дарьи Донцовой не забудь.
Колдун долго прислушивается к движению мысли в его голове. Потом наконец замечает:
- Мне потом спать негде будет.
- Самый издаваемый писатель сейчас в России. Русским классиком себя признает.
- Да-да, - рассеянно поддакивает товарищ. – Катя тоже читает. Жрать только перестала готовить. Подружки ее тоже одичали, все про лампу какую-то твердят, Евлампию… Глаза при этом, как у тебя с запоя. Хотел я как-то сдать эту макулатуру, так жена говорит, мол, разведусь, без Даши Васильевой мне не жить…
От нечего делать включаю приемник. Опять эти Суханкины, Наташи Королевы… Оп-па!.. Наконец-то!.. «плачущее небо под ногами…», «осень, в небе жгут корабли…», «что же будет с Родиной и с нами?..» Юрий Шевчук. Словно бальзам на душу…
Тзинь!.. – проснулся вдруг колокольчик. Сглотнув слезу, бегу к закидушке. Леска мелко дергается, и я без церемоний вынимаю из реки комок слизи и колючек… Ерш… Это все, что осталось в реке. Кот есть не будет. Раньше убрал бы впрок, как наживку для налима.
На обратном пути мы ловим в пруду ротанов. Это все, что может дать сейчас моя близкая пригородная провинция, тихая и золотая от палого листа. Негромкая ее красота раньше сопутствовала главному делу, без которого самый впечатляющий рассвет на серебряных лугах был просто любованием пейзажами. Ловля мелких ротанов не может заменить настоящую охоту первобытного добытчика. Но мы сидим и время от времени поддергиваем кверху удилища-телескопы. На леске чернеет нечто, состоящее, кажется, из одной пасти и брюха… Эта жадная рыба все же упориста и настойчива. Она вкусна в ухе и на сковородке, и может в какой-то мере удовлетворить азарт и инстинкт рыбака, если нет возможности прийти к волжским раздольям или к лесному озеру, черному от торфяной воды и молчаливого леса вокруг.
День уже разгорается, и мы садимся на свои байки-велосипеды. Мурлыча трещотками, катим неторопливо по щербатому деревенскому асфальту. Под колеса бросаются лохматые дворняги с белыми от ярости глазами. Но едва минуешь дом с щелястой собачьей будкой, и псы теряют к тебе всяческий интерес. Эта напускная ярость, видимо, единственная возможность разогнать тягучий сплин простой деревенской дворняжки.
Навстречу спешит старушка с полиэтиленовым пакетом, из которого торчит здоровенный хвост горбуши.
- Бабушка, где поймали? – интересуемся лениво.
- В магазине, сынки. Там сейчас самый клев, надо еще деньги научиться рисовать!..
- Вы же на реке живете.
- Э-э, вспомнил! Там только лягушки сейчас. А в прошлом году много рыбы плыло по реке. Мешками мужики несли…
На выезде к шоссе нас останавливает резкая трель полицейского свистка… Одетый по полному параду дэпээсник машет отчаянно палочкой.
- Нельзя-нельзя, к обочине!
- Так мы же на велосипедах. По краю проедем.
Но на лице служивого застыло такое испуганное отчаяние молодого солдата, что мы понимающе сворачиваем к обочине.
- А что случилось?
- Я не могу сказать. Ждем.
Все понятно. Словно жизнь замирает, если столица Москва вдруг отрыгнет еще одну важную шишку, из тех, что зачастили в последнее время к нам. Видимо, имеют интерес. Что-то подобное замечено и с попсой, также повадившейся в провинцию собирать у недалеких нубов остатки провинциальной зарплаты. Вот сейчас и китайскую «звезду» ждем-с… Раньше, помнится, в самый неподвижный застой и разгар провозглашения анафемы в адрес тяжелого рока к нам «Сине-черные» наведовались, «Иллеш», «Хунгария», «Будка суфлера» и прочие потрясатели нашего сознания. Понятно, что и потяжелее слыхали, но только с фарцовых пластов-дисков. Вживую венгры и польские парни за супер-стар шли. А сейчас – Ви-тас сподобится…
Для гостей даже шоссе подновили, высокими заборами отгородили пригородные развалюхи-хижины, чтобы не огорчать глаз щепетильного столичного гостя подлым видом… А кругом плакаты висят – «Время жить в…» Как в добрые старые времена. Скорее – умирать. Матери счет прислали в новом году, за одно лишь отопление в двухкомнатной поселковой квартирке. Черным по белому предлагается заплатить три с половиной тысячи, а иначе отключат это самое тепло. Плюс – остальная коммуналка. А у матери пенсия – пять тысяч…
Над шоссе застыло томительное ожидание. В этой тягостной неопределенности с противоположной стороны вдруг выпрыгнула веселая собака без комплексов. Она смело шагнула на пупырчатый асфальт и… тут же осадилась от визга свистка… Собака подняла недоуменную морду: мол, живу я на той стороне, мне бы домой, если можно, господа… Но сам испуганный страж был непреклонен. Он показывал собаке палочкой направление, по которому той надлежало проследовать. В глазах собаки застыло тоскливое непонимание. Одна ее лапа дернулась и шагнула вперед. Собака, пригнувшись к асфальту и глядя на дэпээсника, начала тихо-тихо убирать ее обратно. При этом морда ее подхалимски осклабилась, а глаза поволокло законопослушанием и преданностью основам конституции… Но полисмэн был непреклонен. Жезл был железен, и в глазах дэпээсника торчали шляпки от гвоздей… Собака согласилась, и, понимающе кивнув… вдруг одним сильным махом перепрыгнула почти полшоссе и чесанула зайцем прямо к деревне. Вслед ей неслись истерические трели свистка и наше дикое ржание…
Вскоре мимо нас пронеслись какие-то черные машины, где, очевидно, и находились «слуги народа»… А мы поехали варить уху из ротанов, слушать фанк «Земля, Ветер и Огонь», Шевчука и пить водку в сладкой тоске золотой осени…
ОСЕННЯЯ ПЕСНЬ
Автобус остановился. Сквозь плачущие изморосью окна глядели - не могли наглядеться пассажиры. Не верилось им, разморенным в авто¬бусном тепле, что вот сейчас этот чудак уйдет в мокрый лес, где и селения-то поблизости нет, есть только мост, обмелевшая за лето ре¬чушка с ледяной водой, мокрый дубняк, да вороны вон чернеют на су¬хостоинах. Тут только кикиморам водиться. Так, наверное, и думалось людям в автобусе,
- Сынок, ты болотики… или как там у вас, болотики-то взял? Вишь, мокреть какая! – высунулась из окошка старушенция, продремавшая рядом с Павлом весь путь.
- Взял-взял, бабуля!
Павел поправил рюкзак, махнул шоферу - спасибо, мол. Тот скалился в зеркальце и крутил пальцем у виска. «И он туда же…» - усмехнулся Павел, махнул еще раз рукой и зашагал по прибитому дождем песку.
Сюда он приезжал только ранней весной да осенью, уже по замороз¬кам. В это время берега речушки были пустынными, неуютными для отды¬хающей публики. Лишь настоящие "налимятники" приходили к реке и, сторонясь, не кучкуясь в компании, раскидывали по песчаным плесам донки-закидушки. Ночи они проводили без сна – стерегли поклевку. О ней сообщал звонок колокольчика, подвешенного на лесе закидушки. Ночная ловля накладывала свой отпечаток. И рыболовы-налимятники, без того хмурые, в своих плащах с капюшонами в отблесках костра походили на колдунов, таящихся в лесах. Картину дополняли тяжелые ватные облака, висящие над рекой, да мелькали в свете фонариков летучие мыши. На худой случай они и за упырей сошли бы...
Было у Павла и свое место - песчаный пологий откос, за¬росший тальником; дальше начинался дубовый да вязовый лес с проплешинами мелколесья и мрачными замшелыми ельниками, Место обычное, ка¬ких много по реке, но привык он к нему, знал все низинки, сухостоинки, а в воде – ямки с водоворотами да хрящи-перекаты.
Туда и вышел сейчас. Так... На песке чернела фигура в плаще, рядом дымил костерок. В воду уходили струнами лески закидушек. Имело место хозяйский, обжитый вид. Занято... Павел постоял в задумчивости. «Ладно, мешать не стоит, река большая, найду свою заводинку, хотя досадно.
Он пошел по тропинке, раздвигая мокрые ветви. Минут через де¬сять нескорой ходьбы выбрел на подобный же плес, поменьше. Слева струя, бьющая в противоположный берег, закручивалась в водовороте, создавая обратное течение. Видно по темному цвету воды, что яма здесь, «бурыли», самое место для ловли в проводку по летнему времени.
Дождь, приутихший было, вновь заморосил. «На всю ночь, похоже, - сразу заскучалось Павлу. - Надо навесик раскинуть, вымочит, зануда, до нитки".
Он нарубил тальника, связал, обтянул каркас пленкой. В укрытие и вещи сложил. Торопясь, спустился к воде. Там на замытом в пе¬сок бревне напластал на куски небольшую плотвицу-сорожку, наживил крючки и забросил закидушки. Закачались на лесках латунные колоколь¬чики, зазвенели тоненько. Оттого и река оживилась, хмурая, тихая.
С костром было сложнее. Сушняка в вымоченном дождями лесу не найти, костер шипел и гас. Береста прогорала, не успев при¬хватить дрова. Это не в звонком сосновом бору, где расколи смолевый пенек на вкусно пахнущие поленца и заполыхают они жарко-жарко в лю¬бую непогоду.
Павел достал из рюкзака "нз" - пару таблеток сухого горючего, зажег, обложив еловой щепой, подбросил сучьев - пусть обсыхают. А в загудевший вскоре костерок и дубовых кряжей нагромоздил, на всю ночь.
В хлопотах и не заметил, как темень наползла. Дождь шуршал по пленке, скользил, и звонкими каплями бил в пустой котелок, лежащий у навеса, чмокал в сырые листья. Где-то в ночи слышались осторожные шаги, может быть, чудилось, а может, и зверь бродил. С сосновых вырубок доносился дальний рев лосей, сродни медвежьему, если не знать. Гон у них по осенней поре. Шорох шагов перешел в тяжелую поступь. Слышалось и дыхание, сиплое, торопливое. Зверь?! Рука Павла невольно потянулась к топору. Отдернул, застыдясь себя самого: «Ну что ты, что? Любой зверь человека и костра боится смертным страхом. А шпану сюда потемну ничем не за¬манишь. Слабы они душонкой, оттого и с ножами ходят. Рыбак припозд¬нился, наверное», - решил он и стал ждать.
Вскоре из кустов с треском выбрался человек в мокрой телогрейке. Остановился, глядя на костер. Потом подошел.
- Здорово, - буркнул неприветливо. Он был еще в сумраке, из¬бегая света костра. - На ночь, что ли?
- Здравствуйте, - ответил осторожно Павел, не определив по голосу возраст незнакомца.
- Придется тебе, парень, потесниться, место-то мое.
- Написано на нем?
- Ишь, ты, дерзкий... Не боишься? А если я со стволом, а?
- Со стволами не здесь ходят.
Наступило тяжелое молчание,
- Ладно, - нарушил тишину незнакомец, - Арсений я, Николаевич... Смотрел я на тебя, может, думаю, мозгляк какой?
Он подошел к костру, сел, устало щурясь на пламя. Не старое еще лицо бороздили глубокие морщины, контрастно выделенные в свете ко¬стра, Глаза были пусты, равнодушны до тоскливости, или казалось так... Усмехнулся, дернув щекой,
- Ты думаешь - из-за места я?.. Рыбачь, не жалко, все равно без снастей.
- А чего ж тут без снастей-то делать? - опросил Павел, принимая спокойный разговор,
- Мой это интерес…
Помолчали.
"Ондатру, наверное, промышляет, дядя, а может, лося решил завалить? Больно дремучий мужичок, бирюк-бирюком …», - гадал Павел. А пришлый человек неожиданно спросил:
- Сколько хоть лет-то тебе?
- За тридцать…
- Тридцать... Ему тоже было бы тридцать...
- Кому ему?
- Да, тридцать, - продолжал Арсений Николаевич, не слыша, - Сергунок ты мой, вот я и здесь, здесь я… ты прости, не углядел,
Он схватился за голову и замычал, забормотал что-то несвязное, обращаясь к кому-то только ему видимому,
Павлу стало по-настоящему жутко. Коротать ночь один на один с бе-зумным стариком?,.
- Слышь, дядя, ты чего?,,
- А-а, ты это? Испугался?.. Не бойся, не кусаюсь я, мух и чертей тоже не ловлю. Грех на мне большой, давит.
- Убил кого?
- Убил?!, Ладно, слушай. Все равно - человеческая душа, мо¬жет, и поймешь чего... Молодой я еще был, ну, как ты. После армии по¬дурил немножко, сам знаешь - компании, девочки, бывало, и в КПЗ но¬чевал, 0 женидьбе и не думалось, а встретил Светлану - вроде жизнь снова начал. Поженились. Сын, Сережка, родился. Не удался он - здо¬ровьишком слабоват был. Начал я его по лесам да озерам во¬зить, как меня батя возил в свое время. Окреп он и чуть что: «Папка, когда на рыбалку возьмешь?» Без рыбалки не мог. Сюда мы каждую осень приезжали. Приехали и в ту, осень... Сережка по берегу бегал, топал. Сер¬дился я на него. Знать бы… К вечеру я за костер взялся, сын сучья таскал. А потом гляжу – нет его, а в круговерти, вон, где и сейчас течение в обрат, мелькнуло что-то вроде, булькнуло. Сережка! - кри¬чу. С ямы только пузыри пошли. Я не помню, как нырнул... Облазил весь омут, все топляки поднял, нахлебался сам под завязку... Осталась только одна мысль: найти, найти, пусть мертвого, прижать кровиночку!
Арсений Николачевич захрипел удушливо, словно выталкивая из горла комок. Потом, немного успокоившись, продолжал. - Нашел я его, ногами нащупал. Поздно было уже. Положил Сережку на песок, так и просидел с ним вою ночь. Кричал на него... Не знаю зачем... Хохотал лешаком, волком выл, выл так, что лес, наверное, качался, а утром завернул его в палатку и повез домой. Светлану в тот же день на скорой увезли, а после похорон ушла она от меня...
Арсений Николаевич замолчал. Потом поднял затяжелевшие болью глаза на меня.
- Ты, парень, мне больше не мешай. Каждый год я сюда приезжаю... в этот день, с сыном повидаться...
Он уронил голову на грудь и начал говорить ласково, тихо: «Сергунчик, вот и папка твой, ты прости..."
И чудилось Павлу, будто не ночная птица кричит жалобно, а детский голос в ответ баюкает: "Ничего, папка, ты не плачь, не плачь, все пройдет, папка..." Мелькнуло, будто, что-то у лица, задело, слов¬но крылом, вздохнули деревья: "Ничего, папка, ничего-о-о..."
Утром Арсений Николаевич ушел, кивнув угрюмо на прощание, сло¬вно сожалея о расплеснутой, высказанной чужому боли.
Засобирался и Павел. Снял с закидушек несколько крупных налимов, сложил со снастями в мокрый рюкзак. Зашагал по скользкой тропе, а вскоре и на песчаную дорогу вышел. Проходила она по сосновым буг¬рам, по веселому чистому лесу.
Он включил приемник, лежавший в нагрудном кармане. Пе¬редавали «Времена года» Чайковского, месяц октябрь... Печальная строгая мелодия вплелась естественно в шелест дождя, в далекий плач кукушки. Лес парил... Стволы берез, сосен сочились терпкой влагой, от которой в бору пронзительно веяло свежестью. Мелодия вздыхала вместе с ветром, была тихой, как раздумие, и резало, резало до слез где-то в груди от этой страшной по красоте музыки. И слышалось Павлу в ее угасании: «Ничего, папка, ничего-о-о». Звучала «Осенняя песнь».
Александр Токарев,
фото автора
{{ message.user }} 
* Грубые и нецензурные комментарии будут удалены