Все о рыбалке в Сибири. На Оби, в Новосибирске

– Ты чего, Маш? Рано же еще.

– Рано… Ты и до обеда проспишь, чудо беззаботное! Сабуров вон к тебе пришел. Иди умойся, а то весь изжеванный.

Володька прошел в ванную. Ополоснувшись ржавой по-весеннему водой, пахнущей хлоркой, он постоял, медленно растираясь полотенцем, чувствуя, как подступает, вспоминается то, забытое уже, стыдное. «Чего ему?» – хмуро подумал Володька.

Сабуров сидел на кухне, широко расставив ноги в яловых утепленных сапогах. «И здесь хозяином себя ставит, хоть бы чуни снял!» – вспыхнул злостью Шустов и толкнул кухонную дверь с треснувшим посередине стеклом.

– Ну, здравствуй, что ли, – Сабуров небрежно сунул Володьке  большую ладонь. – Присаживайся, поговорим.

– Спасибо за приглашение. О чем разговор-то? Вроде бы все уже обговорили в свое время, раскланялись на прощание.

– Ладно-ладно, не задирайся, ерш колючий. Я по делу к тебе, с предложением.

Володька, теснясь, обошел выдвинутый сапог Сабурова, сел на скрипнувший табурет.

– Ну, чего хотел?

– А хотел я тебе, милый, кое-какое дело предложить. Слышал я, чем ты сейчас занимаешься. Мешок с урюком на хребет и пошел… Не совсем вроде интеллигентная работенка – вагоны разгружать, а?

– А ты бы шел лучше свою Татьяну Львовну жалеть.

– Гордый, значит, еще. Ничего, жизнь обкатает. Ну так слушай. Учился ты, насколько я помню, не на грузчика, а лесному делу. Дипломированный ты ведь специалист, Владимир!

Шустов невесело усмехнулся. «Ишь, хвостом закрутил. Старая школа». 

– Да-да, специалист. Я это и без диплома знаю. Лес ты уважаешь, любишь. Мне сейчас такие люди нужны позарез.

– Зачем? Раньше-то я тебе вроде поперек был.

– Это раньше, а сейчас мы свое серьезное дело начинаем. Свое – разница есть, а? Лесом собираемся приторговывать, мехами. Заморских бездельников охотой будем ублажать, за валюту, конечно. Это сейчас не запрещается.

– А ты в этом деле с какого боку?

– Хозяин я. Знаю,  что вы меня в инспекции барином величали. Так я не в обиде – барин и есть. Время-то опять вернулось, когда в господах ходить не зазорно, а почетно. Уважают, завидуют.

– Мне-то какая роль заготовлена – опять блюдолиза?

– Герой-герой! Узнаю тебя, Володька! Ну так ладно, живи как живешь, вот в этой каморке тараканьей, – Сабуров брезгливо повел рукой. – Мария-то, наверное, уже с ног сбилась, деньги зарабатывая, пока мужик дурака валяет.

– Не твое дело.

– Гляди. Я пока от тебя не отказываюсь, подожду.

Сабуров встал и, вроде бы загоревшись какой-то неожиданной мыслью, хлопнул себя по колену и расхохотался.

– Вот склеротик! А я тебя на прогулку ведь зашел пригласить, на Паленый Яр. Твой участок, ты эти места знаешь. Уточек постреляем, пару-другую сеточек бросим. Там и поговорим за пятизвездочным. А тут какой разговор? Нет-нет, пока молчи, подумай. Надумаешь – позвони.

Сабуров ушел, оставив запах смазанных сапог и муторное беспокойство в душе Володьки.

В госохотинспекции он проработал недолго. «Вредный ты, оказывается, мужик, Шустов, – сказал ему как-то Сабуров, тогда еще его начальник. – Не сработаемся мы с тобой, ей-ей. Лучше сам напиши заявление по-хорошему. Меня ты знаешь – жить я даю, но и ты уважь. Ведь твое дело маленькое – учет вести, просеки поправлять, ну и остальное… сам знаешь. А ты куда сунулся? Охоту испортил хорошим людям. Ружья отбирать посмел. Лицензию тебе подавай! Ты же знал, что Петр Аркадьевич там был, он тебе лицензия! И чего ты только сюда устроился?! Сажал бы себе сосенки, как учили!»

Володька молча повернулся и ушел. Сгоряча и заявление написал, по собственному… Не получился из него насупленный герой, каких нередко в кино кажут. Этот, киношный, за идею и на выстрел пойдет с голыми руками. Глазища только выпучит, озаренные неземной верой, черт его знает, во что, и прет – стреляй, мол! Ну а в финале, как водится – честь ему и слава за принципиальность. В жизни все по-другому складывается. Вот пойти бы до конца, вывести на чистую воду этих, в фетровых шляпах, с дорогими ружьями. Нет, слаб Володька против них. Изумлялся он как-то по-детски умению их, способности жить, находить друг друга. Сродственнички… Лобызаются, трутся бабьими щеками, а глаза мертвые – продадут за грош при возможности, но пока нужны друг другу – сильны, как волки в стае. Все у них цепко: «Алло, Семен Семеныч, дорогой! Рад-рад тебя слышать (врет). Ты бы заехал, дичинкой угощу. И Татьяна Львовна будет рада. Чего нужно? Ну ты обижаешь, заходи просто так, по-свойски. А все-таки? Тебя не проведешь, ха-ха-ха! Просьба у меня к тебе: не в службу, а в дружбу…»

Володькина судьба решилась просто – не угодил, посмел против течения гребануть. Да и не угодил как-то по глупости. Не видел он этого Петра Аркадьевича. Там все были «чайники» – новички, ошалевшие от обилия теплого, еще живого мяса, парной крови. Открытый глаз лося, залитый слезой, смотрел неподвижно на толпу этих, в шляпах, а под жесткой, вытертой шкурой зверя еще судорожно трепетали мышцы. Испуганные или захваченные таинством первого убийства, эти люди до смешного покорно отдали ружья. Знай Володька, что Петр Аркадьевич был там – не сунулся бы. Он, говорят, где-то в самых верхах командует.  Не сунулся бы, точно. Больше всех ему надо, что ли? Объяснить бы это тогда Сабурову, покаяться. А что-то вроде гордости зашевелилось: подумали ведь, что на самом деле законность Володька решил соблюсти, не испугался их должностей и глаз высокомерных, сытых. Так и ушел.

Много потом мест поменял Володька. Все как-то не находил своего дела. Слышал он, что выгнали Сабурова за хищничество. Хотели судить, но, видимо, старые друзья помогли. А теперь глянь-ка – хозяин, барин…

Володька в досаде пристукнул по столу. Маша, словно только этого  ждав, вошла и быстро взглянула на Володьку.

– Ну, чего, отказался? Слышала я, слышала. На всю квартиру в любви объяснялись! Ох, Вовка, и глупый ты же у меня! Сережке вон пальто надо, в школу ходить не в чем…

– Машка, отстань, загрызу! Озверел я с этим!

Володька, оскалив по-страшному зубы, кинулся на жену, схватил ее. Все смешалось в хохоте и визге. Откуда-то комочком выкатился Сережка и тоже вплелся в неразбериху. Запыхались. Потом сидели за столом и пили чай с булкой.

Маша, пряча глаза, сунула Сережке шоколадную конфетину.

– Афанасьевна дала, угостила, – сказала она, вроде бы извиняясь, и покраснела.

«Светловолосая ты моя, – заболело где-то внутри у Володьки. – Хорошая. Что тебе со мной, бестолковым. Снять бы с тебя этот стиранный-перестиранный халатик – накинуть шелковый, в цветах. А на белые твои ноги черные чулочки натянуть, блестящие, в которых сейчас соплячки восьмиклассницы модничают. Вон вчера мимо бельишка женского прошли, чего вроде – трусы да бюстгальтеры, ну с кружевами, пускай. А ты аж побледнела. Не понять вас. Купить как-нибудь да принести, порадовать. Хотя там у них размеры тоже, можно промахнуться. Да и денег все стоит. Мечты… »

Володька хмыкнул, погладил теплую Сережкину спину. Сказал вроде бы весело:

– Машка, а ведь я завтра с Сабуровым еду. Ты собери чего-нибудь.

 

 

 ***

К Паленому Яру выходили на моторе. Сабуров грузно сидел на корме и, держа на пределе ручку газа, с явным удовольствием бросал «Казанку» в продолину наката волны. Лодка вихлясто заваливалась, А Сабуров насмешливо шлепал по спине своего попутчика, испуганно вжавшегося между бортами.

– Чего, Гаврилыч, не наделал еще? Сейчас будет, штаны готовь!

И снова с веселой злостью налегал на ручку. «Нептун-23», давясь натугой, выбрасывал белый бурун, А Гаврилыч вновь поспешно оседал, цепляясь за лавку.

– Техника военная, ого-го-го!.. – орал Сабуров.

Володька невольно усмехнулся. «Ребенок здоровый».

В своей цигейковой офицерской шапке с болтающимися «ушами» ухмыляющийся и обветренный Сабуров походил на шпанистого пацана.

– Володька!... – и дальше что-то неразборчивое выкрикивал он сквозь рев мотора и, видя, что его не слышат, махал рукой. – Живе-ем!

Река была в весеннем неуемном разливе. У высоких берегов бурлили мутные водовороты, в которые время от времени плюхался подмытый глинник. Болотистая низина была на километры залита талой водой, и лишь редкие верхушки кустов, еще покрытые пушистыми вербными шариками, выдавали присутствие береговой кромки. На волновой ряби лежал и дробился солнечный свет.

Ветер, пахнущий березовыми почками и мокрой корой, бил в лицо Володьке. Он чувствовал, как что-то настоящее, хорошее поднимается и теснится в груди. Здесь он не был с тех пор… Вон тот дальний перелесок, что сейчас стоит, отражаясь в воде. Там лежал тогда лось, бился в последней тоскливой муке. А вот и он – Паленый Яр…

– Приехали! – Сабуров поддернул дымящийся мотор и поставил его на стопор.

Гаврилыч засуетился, перетаскивая мешки на сухую луговину. Володька сунулся было ему помогать, но Сабуров одернул:

– Не спеши. У нас тоже работенка будет, а Гаврилыч свое дело знает. 

Гаврилыч взглянул на Володьку красными, слезящимися глазами и пошел к лодке. Был он худощав, в летах и как-то робок. Здороваясь поутру с Володькой, он не сразу решился пожать ему руку, а после рукопожатия кивнул, словно благодаря. В глазах его было довольство своей маленькой победой. Володьке стало тогда почему-то неловко. У Гаврилыча были странные уши – острые и большие, как у монстров из фильмов-кошмаров. Володька не знал, как себя вести с ним. Заговорил о предстоящей поездке, но разговор свелся лишь к односложным вопросам и ответам. Гаврилыч словно боялся его, Володьку, и, кажется, был рад, когда его оставили в покое.

Сейчас он, бодрясь, с торопливой умелостью вытаскивал рюкзаки из лодки, но было видно, что ему тяжело.

Поставив у затопленных кустов несколько сетей, Сабуров и Володька подгребли на веслах к стоянке. На луговине пылал костер. Гаврилыч хлопотал у маленького раскладного стола: резал хлеб, ветчину, открывал тушенку, что-то мешал в дымящемся котелке. На столе стояла бутылка коньяка. В стороне поблескивали еще несколько бутылок с незнакомыми Володьке этикетками.

Сабуров толкнул Володьку в бок:

– Я тебе говорил, что Гаврилыч дело знает, а?

Володька помолчал. Вернувшись к лодке, он подтянул ее и прихватил цепью за куст.

– Вода прибывает, – коротко объяснил он.

Володьку сковывала неясность, двусмысленность своей роли здесь. Ведь он, Сабуров, тот самый начальничек, властный и циничный, но сейчас почему-то более понятный, жадно вдыхающий в себя, как и он, Володька, влажную прель весеннего ветра, словно ребенок, забавляющийся с лодочным мотором там, на подходе к Паленому Яру. Если бы только так, по-хорошему, но у Володьки почему-то вертелось в голове – барская охота. Дорог был Шустову путь сюда по разлившейся реке, знакомые места, где он бродил когда-то, отпиваясь с усталости березовым соком, скрадывал глухарей, спал у смолевого, жарко тлеющего пенька, принимая хозяином туманные рассветы. А сейчас зачем он здесь?

– Владимир, коньяк портится! – крикнул от стола Сабуров, заваливаясь на еловый лапник, приготовленный Гаврилычем. – Давай сюда!

С коньяка Сабуров заполыхал лицом, разомлел. Хрустя свежим огурцом, он подмигивал веком и толкал Володьку в бок.

– Шуст, не куксись! Не порти свидания с этим! – Сабуров широко повел рукой. – Эх, Володька, дом здесь поставим, лодки, причалы, сауну, курочек и поросей расплодим!

Он немного картавил, и «курочки» звучали у него мечтательно нежно, словно Сабуров уже сейчас хрустел куриным крылышком.

Володька напряженно хохотнул в воротник. А Сабуров, погрозив ему толстым пальцем, продолжал:

– Ты у меня в чине будешь – лесничим или там управляющим, это решим. С иностранцами дружбу заведем. Так что, брат, вспомнить придется, чему в школе учили: гуд бай, хау ду ю ду и прочее языколомательство. Переводчицу к тебе приставлю с длинными ногами. А может, ты толстых любишь, чтобы попка в ямочках? Ладно, не стесняйся, шучу. Гаврилыча к хозяйству определим. Как ты, Гаврилыч?

Старик поспешно отдернул руку от куска ветчины и закивал.

– Знает порядок! – подмигнул Сабуров и, придвинувшись к Володьке, зашептал спиртово-жарко в его ухо: – Я ведь его на помойке подобрал, когда он в какой-то дряни копался. От похмелья до похмелья жил старик, на пустых бутылках и воровстве. Мелкий мужичишко, ломанный по зонам, но предан мне, как собака. Благода-а-рен…

И вслух забасил покровительственно:

– Не суетись, Гаврилыч! Давай-ка по маленькой!

Он развеселился. Вскоре на луговине стало бестолково шумно. Володька вдруг понял, что Сабуров совершенно простой и милый человек, как же он раньше этого не видел? Жизнь стала понятной и легкой до смешного. Все образуется. Барская охота? Чушь! Хозяин должен быть везде, а как же?

Сабуров, посадив Володьку рядом с собой, горячо втолковывал ему план обустройства своих угодий, время от времени сгребая со стола наполненные стаканы.

Гаврилыч чего-то рассказывал, захлебываясь скороговоркой:

– …а он мне и говорит: «Не твоего ума это, Алексей Гаврилыч!» Не твоего ума?! Да я, если хотите знать, не таких обламывал! Я…

В жаркой этой бестолковости было уютно всем. Хороший коньяк грел изнутри, давая иллюзию легкости, собственной значимости, силы.

Гаврилыч, слегка пошатываясь, отошел в кусты и там, испуганно вскрикнув, заплескался в воде.

– Чего ты? – лениво повернулся Сабуров.

– Вода, братцы! Так и подступает! Кругом вода!

– Ладно-ладно, Гаврилыч! Не паникуй! Лодка есть. Да и не пойдет вода дальше. Все весны здесь сухо было.

Они еще пили, накрывая первую свою захмеленность мутным озлобленным «перебором», который так свойственен русскому человеку.

Володька потом вспоминал, что Сабуров заставлял Гаврилыча плясать и прыгать через костер, и он… Володька, смеялся, показывал пальцем на бедного старика. Еще он помнит чувство ожесточенного превосходства над Гаврилычем. Это стайное чувство, когда люди, объединившись, находят в травле одного беззащитного теплую сродственность, было тогда в Володьке.

– Пляши, Гаврилыч! Ай-ду-ду-ду!.. – желтозубо скалился Сабуров, ломая в кулаке сухую ветку, и Володька, заражаясь его злобной радостью, хлопал с остервенением в ладоши.

А потом откуда-то из-за кустов на стоянку налетела плотная стайка уток. Они со свистом прошли над водой и круто повернули в сторону дальних стариц. Уток, видимо, подняли на крыло, выбили из тихих заводин.

Сабуров кинулся к рюкзакам и расчехлил пятизарядную «ижевку».

Еще одна стайка кряковых так же быстро и неожиданно появилась над ними. Сабуров выстрелил. С третьего выстрела в догон одна утка пошла вниз и забилась на воде. 

– Гаврилыч! – проревел Сабуров. – В воду, мать!..

– Лодка же есть! – дернулся было к «Казанке» Володька.

– Не лезь, я хозяин! Гаврилыч, вперед! Зубами ее, слышал?! Зубами, ав-ав!..

Гаврилыч, сбрасывая на бегу телогрейку, кинулся в ледяную воду, охнул и поплыл по-собачьи. Доплыв до утки, он ухватил ее зубами за крыло и повернул назад.

Сабуров ждал его с полным стаканом огненной иноземной водки с русским названием.

– Уважаю за это, Гаврилыч! Пей, старик! – Сабуров взял утку и протянул стакан.

Гаврилыч, трясясь и размазывая утиную кровь, присосался к водке. Потом, всхлипнув, пошел к костру.

 

… Володька проснулся от холода и чувства какого-то страшного омерзения. Что это было?

Луна бледно проглядывала сквозь легкую морозистую дымку. У тлеющих углей кострища разметался на лапнике Сабуров, рядом с ним клубком свернулся Гаврилыч. Из-под старой кроличьей шапки виднелось его острое большое ухо.

Володька тяжело сел и чуть не застонал от навалившегося тоскливого стыда, невозвратности того, что уже было. Шустов подошел к лодке. Она была на плаву. Вода поднялась почти до кострища, плескалась с другой стороны луговины, далеко отделяя стоянку от высокого коренного берега. Луговина стала небольшим островом.

Сжимая кулаки, Володька стоял над Сабуровым и тупо смотрел на его плотный бугристый затылок. «Ударить?.. Слаб в коленях… Ладно, захочет, доберется по косе, плавать умеет, недалеко…»

Горько усмехнувшись, он подошел к столу, налил полный стакан коньяка, залпом выпил, плюнул, сморщившись, и обтер губы. Потом взял застонавшего Гаврилыча на руки, как ребенка, и отнес в лодку.

Мотор плюнул выхлопом и застучал на малых оборотах. Отъезжая, Володька обернулся и увидел, как над костром заклубился белый пар. Вода прибывала…

Александр Токарев,

фото автора