Закидай 
Ночевали мы на Соколином острове. Впрочем, так ли называется остров на самом деле, трудно сказать, но то, что на нем есть Соколиная гора – это точно. Здесь, на песках под обрывом, – один из пляжей козьмодемьянцев, куда они переплывают на моторных лодках. А наверху шумят на волжских ветрах зеленоглазые сосны, и падают за ними чередой вереницей то тихие закаты, то закаты ало-синие, в тучевых буграх и венозных прожилках молний, колющих серую воду. И тогда бьет тяжело в берега волновой накат, все усиливаясь, плюясь пеной и негодуя, что идти уж некуда ему, так любящему простор.
Случается здесь, что оцепенелые от жары совершенно безветренные дни сменяются ночами с пылающими звездами и ровным гулом ветра, который гнет чернобыл на острове. Дует он в направлении совершено противоположном дневному. И так длится многие неподвижно-жаркие дни и ночи, тревожные от ветра и глухого ворчания волн в берегах.
Но этот закат был тих. Волга дышала и шлепала сонной волной. С юго-запада шел легкий бриз. Мы сидели у вяло догорающего костра, ели уху и слушали Закидая. Петя Чудаков давно уже подмигивал мне, но не перебивал.
– Ну, а дальше было, мужики, совсем не смешно, – продолжал Закидай, не обращая внимания на его гримасы. – Набиваю кормушки, разматываю «кольцовку» и… Мать моя!.. Черви!.. Вы понимаете, мужики, червей на острове оставил! Это ведь не на сухопутной рыбалке на бережку, извиняюсь, пописать, и под ближайшим кустиком червей забыть. Кустик можно и по запаху найти. А ты не косись, не косись, непьющий! Козел и тот пьет, хоть лечи его у Довженки. И сигарет, бывает, не напасешься. Изо рта тянет бычок и рогом целит, если не дашь… Отвлекся я… В общем, забыл я червей, ребята. А от бакена до острова, сами знаете – не километр, но немногим меньше. И если б на моторе, а то, извиняюсь, гороховым паром тянешь… У вас хоть распашные весла, а тут против волны запузыривай гребками. Доплыл, конечно. Весь в поту, руки отнимаются. Нашел червей… А-а, забыл сказать. Червей уже блудня какой-то затырил и шел, посвистывая. «Стой! – говорю. – Лучше по хорошему остановись и отдай не свое, а то тебе до пенсии левой ногой в бане мыться придется!»
Неделю мне потом фонарика не надо было, ребята… Но червей отстоял. Лег на берегу, радостный и довольный. Знаете ведь, как пишут в некоторых рассказах: радостный и довольный, он вернулся домой. Закурил я на ветерке, от солнца хмурюсь заплывающим глазом, а когда взглянул на воду, то увидел такую картину: лодка моя на волнах качается и, словно деловая женщина, спешит куда-то. Все бы хорошо, но меня-то в ней нет. Мать моя!.. Я прямо в одежде и устроил заплыв на приз братьев Знаменских. А где-то рядом в кустах блудня скрежещет, словно коростель. Сочувствует, видимо, урод! Чем смеяться, лучше бы червей перед рыбалкой копал. Поймал я лодку, конечно. Ну, обратный путь вы знаете… На месте, почти у бакена, якоря опустил, зарядил снасти, жду клева. Сижу опять радостный и довольный, курю, из носа дым клубится, на проезжающую моторку любуюсь, чтоб ей перевернуться! (надо ведь обязательно выпендриться перед рыболовом в «резинке», волной подтыкнуть!) Ну ладно, все равно хорошо: ветерок поддувает, шипит… так это ж моя лодка шипит!.. Полундра!.. Режу якоря, режу шнуры кормушек вместе с «кольцовками». Ну, обратный путь вы знаете… Только в этот раз все немножко быстрее было. Когда на берег вылез, смотрю, блудня в кустах крестится. Ему, наверное, показалось, что это отдельно взятый девятый вал на него надвигается с неимоверной силой или черт водяной в пене мослается.
Лодку затянуть на берег не было сил, ребята. Чалю ее за шнур и падаю на песок. Если и утонет, то волоком на веревке достану. Не «Титаник» ведь. В общем, целых полчаса глаза пузырями лезут, из кормы дым валит гороховый, а воздуха все не хватает. Экология не та, конечно… Отдышался наконец и смотрю на лодку. Пора бы потонуть ей, раз шипела, как теща после получки. Но нет, качается на волнах себе мой «Ветерок» ласковый… Симулянт… А тут опять как раз «Казанка» прошпундыряла неподалеку, чтоб ей перевернуться кверху булями! Лезу в воду, наклоняюсь к лодке, а у нее под днищем эдак: ш-шы, з-зу… как будто из прокола травит. Едва тварь бензиновая прошмыгнула мимо, все стихло… Зря, видимо, я с якорей снимался, троса резал. Ложная тревога вышла. А из кустов блудня скалится сочувственно и тоже заплывает глазами. Ему две недели фонарик не потребуется.
Так что законы физики надо знать, ребята. В реке не только бутылки плавают, звуки тоже распространяются, бурыляют, гады. Вибрация, мужики, – убежденно завершает свой рассказ Закидай и задумчиво ворошит угли затухающего костра.
Вообще-то, его зовут Анатолием. А в быту, да в некой фирме, где он, пятнистый и важный, в охранниках ходит – по имени-отчеству величают. На воде да у костра в веселой компании другой человек делался. Размашистый и почему-то всегда всклокоченный, сыпал он ловкими отбивистыми словечками, взятыми из деревенского детства, всегда чего-то придумывал, суетился, тонул, горел, проваливался в какие-то ямы-шурфы на ровном месте, ругался беззлобно с собаками, которые непременно его облаивали, тоже весело и беззлобно. И отчество выпало Анатолию необычное – Кимыч. Говорит, по словам отца, тогда Кимы в самом спросе были. Мол, в переводе – «комитет интернациональной молодежи», как бы в тон тому времени с его громкими: «раздавим гадину!», «даешь пятилетку!», «хинди-руси – пхай-пхай!»
И вот случилось как-то Анатолию Кимычу собрать нас для того, чтобы продемонстрировать «чайникам скудоумным», нам, то есть, свою новинку – пращу для заброса тяжелых доночных грузил. Мнится, начитался Кимыч Сабанеева, но мы промолчали, с любопытством ожидая, что же будет дальше? «Закидай!» – прогремело над рекой, и в воду полетела сбитая шляпа, а литая чушка-грузило, едва не проломив голову одному из «чайников скудоумных», зависло на соседней липе. С тех пор и стал Анатолий Кимыч Закидаем. А он и не был против, если, конечно, не на работе так назовут…
Над Волгой темнеет небо. В него робко тычутся первые звезды, становятся ярче и проявляются уже россыпью мерцающих точек. Пахнет теплой водой и рыбой, и никак не утихнет звон от долгого дружного смеха. Тишина вздрагивает, пугается, а затем все стихает на мгновение. Но опять взвивается смех и над Волгой слышится далеко: «Закида-а-й! Глаз опухнет!»
На «кольцовки»
Утро тихое и прозрачное по-осеннему. Солнце золотит легкую облачную взвесь. Просторно и широко вокруг. Это ощущение простора создается громадами холмов противоположного берега, далью туманного горизонта, где сходятся волжские берега. В темной воде спит высокое небо.
Мы с Петей Чудаковым якоримся недалеко от бакена. Закидай экономит на якорном тросе: привязывается прямо к бакену, а с кормы швыряет врастяжку тяжелый булыжник, чуть ли не с пуд. Бух!
– Ты, Закидай, лучше бы сразу бетонную сваю привязал, – ворчит Петя.
– А вот поглядим, когда течение дадут, что замурлыкаете. У вас якоря, что ли? Ими только щурят белопузых багрить! – скалится Закидай.
Разбираемся в своем хозяйстве: набиваем кормушки, раскладываем подсачек, готовим снасти, вешаем за борт садок, хоть и, тьфу-тьфу, плохая примета – мочить его заранее, без рыбы.
Закидай чего-то притих. Лежит в лодке, а над ним дым клубится. Видимо, задумался, ожидая течение. Петя, высунув язык, манит кого-то в глубине тяжелой мормышкой с мочкой «навозников». Выше мормышки у него, хитреца, поводочек привязан с еще одной малюсенькой мормышкой, а на крючке опарыш белеет. Вода пока неподвижна, самое время зимнюю ловлю вспомнить. Достаю и я короткий удильник со встроенной катушкой. Под лодкой метров десять глубины. «Шаровидная» долго уходит вниз, наконец кивок выпрямляется, и я, решив, что это уже дно, пытаюсь приподнять мормышку, но леска неожиданно наливается тяжестью. Тук-тук! – отдается в руке… Вываживаю небольшого судачка. Петя сопит и еще более старательно водит удильником, плавно, с тем же высунутым языком и загадочным видом. Моего судачка он словно не замечает. Жалею, что не захватил с собой запасной пленки для фотокамеры. Одну уже отщелкал. Сейчас явно пропадает фотопортрет – эдакий толстогубый всезнайка с хитринкой в глазах, мол, приехал сюда за серьезной рыбой, некогда мне ерундой заниматься! Мне смешно. Но тут кивок его удочки резко вздрагивает, и Петя действительно подсекает какую-то рыбину! «Ага!» – торжествует приятель. Он приговаривает, колдует, мучает кого-то там, в глубине, и наконец вываживает… ерша с комком невесть откуда принесенной тины. Закидай видит Петин «улов» и ехидно кричит из своей старой посудины:
– Води-води, Чудаков! Главное, слабины не давай, а то уйдет!
Петя хмурится, но как-то быстро светлеет лицом и смеется вместе со всеми.
Между тем, ерши всерьез взялись за наших червяков. То и дело стряхиваем с крючков сопливых мародеров, поднятых с десятиметровой глубины. Закидай, так и не намочив снасти, время от времени раскатывается смехом и возгласами-подначками. Нам все это надоедает, и мы, смотав удочки, лежим в лодке, смотрим в белесое небо и слушаем приемник, который торчит из кармана Пети. «Пискун», прокопченный дымом костров, давится обычными мрачными новостями и, наконец, прокашлявшись, мурлыкает что-то знакомое и сладкое, как дешевое «Волжское» вино по рубль семь и губы шестнадцатилетней девчонки на танцплощадке. Семидесятые… Наши семидесятые, когда битловский «пласт», однажды переписанный за пятерку у «фарцы», превращался уже в результате стократной переписи с кассеты на кассету в едва понятный гул, но все равно слушали и взасос целовали своих голубоглазых подруг-малолеток, пахнущих сладким молочком, «Вермутом», испугом первых откровенных ночей и свежестью летнего дождя… Джон, Ринго, Джордж, сэр Пол Маккартни, тогда еще просто – Пол… Случалось, не спали ночами, чтобы выловить их голоса среди треска «глушилок» по «Голосу Америки». А сейчас звенит над Волгой «Band on the Run», естественно и обыденно, в одном ряду с пронзительной до слезы «Осенней песней» Чайковского, с «Белым пеплом» Александра Маршала, звучащим добротно-крепко, и до оскорбления равноправно – с писком надоедливой «попсы». Но все равно сдавливает грудь, и бегут по спине торопливые мурашки-восторженки…
– Ну, опять врубили свое джиу-дзи! Течение дали, охламоны! – ворчит на соседней лодке Закидай и бухает уже кормушкой с таким же тяжелым булыжником. Наваждение кончилось.
Готовим и мы снасти. Забрасываем кормушки с кашей и жмыхом. Из кормушек торчат веточки свежего укропа. Бывает, иногда манит запах свежей зелени избалованную рыбу, может быть, своей необычностью и пикантностью. На шнуры кормушек через прорези надеваем тяжелые кольца. В отверстиях колец свободно ходит основная леска. А за кольцами вьются на течении длинные подлески с поводочками и крючками. В самой струе, в крупицах теплой каши и жмыха, в аромате укропа и подсолнечника играют крючки с червями и опарышами. А наверху, в лодке, установлены почти вертикально бортовые удочки с жесткими не по-зимнему кивками-сторожками. На них, подрагивающих в такт волне и быстрым струям, подвешены маленькие, но звонкие колокольчики.
Все, снасти установлены. Полулежим в тесной лодке, упираясь ногами друг в друга, и смотрим зачарованно на сторожки. Течение, ускоряясь, начинает чуть разворачивать нашу лодку, и тогда уже лески «кольцовок» начинают опасно сближаться. Зацепы в таком положении неминуемы, и мы подтягиваем один якорный трос. Лодка выравнивается. Так держать…
Не проходит и десяти минут, а Закидай уже взмахивает подсачеком. «Взял! – кричит. – Нет, фиг!» – уже в отчаянии. Крупный подлещик, блеснув золотом, шарахается от подсачека и уходит, всплеснувшись на поверхности.
– Надо было снизу подводить, – лениво советует Петя.
– Снизу-снизу, сам знаю, да вот не утерпел, хотел быстрее. Давно не ловил, – оправдывается Закидай в горечи.
Мы понимаем его.
Тук-тук, триньк, дзинь! – дергается сторожок у Пети. Оп! Товарищ подсекает и, бросив удильник, осторожно подтягивает рыбину за леску. Лещ! Больше килограмма. Он тяжело заплескался в широком волжском садке, изумленно утыкаясь в сетку и покрываясь алыми каплями. Выперло, видимо, перепадом давления. Поднимаю его в садке и любуюсь рыбиной. Хорош! А Петя тычет меня.
– Хватит, сглазишь! Клевать не будет!
А мне и некогда ему возражать. Сторожок моей «кольцовки» резко выпрямляется и, снова согнувшись, бьется уже нервно и сильно. Колокольчик заходится звоном. В руке елозит леска, ставшая неподатливой и упругой. Где-то в глубине виснет на ней тяжелая рыбина, ворочаясь на течении упрямо и несогласно. Медленно подтягиваю ее, а Петя готовит подсачек. Взял! Еще один лещ. Ну, чуть поменьше, пусть и подлещик, но золотист и темен по-матерому, может быть потому, что с глубины поднят. Это уже не прибрежный серебристый подлещик-дощечка.
Так и ловим. То Закидай, то Петя, то я нет-нет да и поддернем подлещика, изредка и язик ударит по насадке с налета, заставляя бренчать колокольчик и трястись удильник в лодке. А в самый разгар лова к нам подрулила моторка.
– Как дела, мужики?
– Да нечего, теребит немного.
– Больше пяти не переловили?
Э-э, видать рыбнадзор пожаловал… А они – сразу к Закидаю. Хоть и не ГИМС, а грозят штрафом за то, что к бакену привязался. Закидай долго разглядывал их удостоверения, а потом взвился:
– Господа, тьфу, товарищи, то есть ребята, так я в минуту переставлюсь! Мне, едрит через коромысло, только друзьям конец подать, и причалюсь за милую душу, а бакен мне ваш, что собаке пятая нога! – и сыплет своими деревенскими прибаутками с сочным матерком. Но те, хоть и посмеиваются, а гнут свое: плати, мол, штраф, и все тут, еще и перелов с тебя, поскольку билета не имеешь. Тебе, мол, больше трех кило ни-ни… Закидая просто так не взять. Блеснула на солнце бутылка, и разговор принял совсем другой оборот… Зажурчали что-то свое, тихое, понятное. А там и анекдоты посыпались. Отъезжали служивые, махнув на прощание рукой и пожелав удачи. О пяти кило нормы и не вспоминали. Тоже ведь люди. К тому же и день выходной.
Ловим дальше. Но Закидай не может без приключений. Ближе в вечеру, когда нас уже скрючило в лодке, а ноги занемели, как деревяшки, у Закидая послышались странные звуки: хлопок и сразу тонкое, словно вой шакала в зарослях кизила:
– У-у, разорвись земля и небо! – а дальше все забористо, трехэтажно и непереводимо…
– Ты чего, Анатолий Кимыч, голосишь? – опешил Петя. – Что случилось?
– Да опять калоша старая подвела! К берегу плыть надо.
Выяснилось, что, доставая вымытую течением кормушку, ткнул Закидай пластмассовым мотовильцем в баллон своей старой лодки. Этого хватило, чтобы ее распороть.
Спасения на водах не понадобилось. «Старая калоша», на удивление, имела все же еще перемычку между баллонами, и поэтому сдулась не вся, а наполовину. Закидай, проклиная все на свете, смотал кое-как снасти и поплыл к берегу. Мы снялись с якорей и двинулись вслед за ним, чтобы подстраховать его в случае чего. Да и поймано было уже достаточно.
Вслед нам насмешливо кричали чайки, передразнивая, очевидно, Закидая. Со стороны «Кузьмы», наискось, шел почти попутный волновой накат, подгоняемый вечерним бризом. А за Соколиной горой плавало в тающих облаках усталое солнце. Закончился еще один день.
Запах копченой рыбы
На острове взялся Закидай мастерить какое-то хитрое сооружение. Сосредоточенно так, молча. На него это не похоже. Вбил длинные колья по квадрату, скрепил перекладинами, и на получившийся высокий каркас прицелился напялить полиэтиленовый мешок, склеенный, видимо, еще дома. Мы заинтересованно глядим, чем же закончится строительство? На вопросы Закидай не отвечает, только кряхтит и сигаретой пышет. Наконец приволок товарищ ведро, а в нем – рыба. Первого еще дня засола.
– Коптильня, – догадался Петя. – А я думал, сауну строишь или часовню походную.
– Вот-вот, тебе умнее не придумать, – ворчит Закидай. – Рыбу будем есть копченую. Дуй, Петя, с утра за пивом в Кузьму.
Оказывается, вычитал где-то Анатолий Кимыч, как можно быстро и без затрат приготовить рыбу холодного копчения в походных условиях. Меня берут сомнения. Чего-чего, опыт строительства коптилен уже имел. Не такие, конечно, сооружал, а с топкой, дымоходом и трубой для выхода дыма, куда подвешивался малосол. Сколачивали наскоро и дощатые камеры-сарайчики, подведя снизу дымоход. Здесь же, на Соколином острове, когда-то ночи не спал у тлеющего огня. Наловчился готовить рыбу за два-три часа, пальчики отъешь… Но был продукт горячего копчения. Какой-такой секрет знает премудрый Закидай? По его словам, все просто. В каркасе развешивается подсоленная рыба, под ней разводится костерок до образования углей, а затем натягивается на каркас полиэтиленовый пакет. Дыму, мол, деваться некуда, и рыба просто млеет в нем, ароматном, стонет от удовольствия… В угольки время от времени подбрасываются ольховые ветки, на худой случай – ивовые. К утру – доставай рыбу да пиво наливай!
У нас текут слюнки, пока рассказывает Закидай, но осторожный Петя не дает развешивать сразу всю рыбу.
– Ты сначала проверь, испытай, а к пиву двух десятков подлещиков хватит, еще домой взять останется.
– Крохобор! – щурится презрительно Закидай. – Широко жить надо!
– Не крупна ли для копчения? – спрашиваю, показывая на нескольких висящих килограммовых лещей.
– В самый раз!
Мы с Петей занимаемся костром и ужином, а Закидай солит пойманную рыбу и возится у своей коптильни. Потом лежим у костра и слушаем Закидая.
– Этот бакен, мужики, не простой, заколдованный, – с придыхом округляя глаза, пугает рассказчик. – Довелось как-то провисеть на нем одному рыбаку всю ночь. Выплыл он на таком же, как у меня, старом кондоме, не к столу будет сказано. Один стоял он на якорях, кругом – ни души. Ну, порыбачил, поймал чего-то на уху… и лопнул. Потерпел катастрофу. Прямо по швам разошлась лодка. Кричи не кричи, за километры никого нет. Вот он и прицепился к поплавку этому кромочному. Час сидит, другой… Ночь наступила. Охрип он орать-то… Все равно без пользы. А потом, говорит, в полночь, поднялся свет из глубины, и замерцали в этом свете утопленники, будто все собрались, что за многие годы в этих местах ко дну пошли. Словно рыбки зарезвились, но все страшные, как черти, рыбами объеденные. С одного уже кожа поползла чулком, только зубами скалится. Другой, раздутый и синий, как медуза колышется и руки тянет к рыбаку жалобно. Возьми, мол, к себе погреться… Натерпелся человек за ночь, поседел. Может быть, галлюцинации были у него. А когда к утру прояснило, ткнулось чего-то в ногу рыбаку, тихо так, как бы ощупывая. Смотрит, а это настоящий труп приплыл к нему по течению и прижимается лицом-подушкой к ноге, трется. Рыбак – от него, а утопленник, как намагниченный, к нему тянется. Оттолкнул он труп ногой. Тот поплыл дальше, но лицом все оборачивается и выеденными глазницами с укором на него смотрит, рукой поднятой грозит. Сняли потом рыбака с бакена, но долго он еще с ложки кашу ел, родных не узнавал, в постель под себя писал. Так-то вот, – закончил рассказчик.
– Закидай, а это случайно не ты под себя писал? – спрашивает Петя, давясь смехом.
– Нет, не я, – серьезно отвечает Закидай. – Но человек мне знакомый. Не простой этот бакен, мужики…
Утром мы проверяем рыбу. Она не готова, только распарилась, потекла соком и жирком.
– Пива не будет, кина тоже, – съехидничал Петя, и мы опять поплыли к бакену.
– Вы, мужики, гоните в Кузьму, как договорились. Рыбу беру на себя, – уверенно крикнул вслед Закидай и остался доводить продукт.
В полдень, отловившись, мы с Петей снялись с якорей и поплыли в Козьмодемьянск. Купили кое-что к обеду, «беленькую» прихватили в честь завершения рыбалки. Ну, и конечно заказ Анатолия Кимыча выполнили. Человек рыбалкой пожертвовал ради дружеской беседы за пивком с рыбкой.
На острове обнаруживаем спящего под кустом Закидая. Коптильня уже не дымится. Пленка на ней почернела, отвисла от солнечного зноя и похожа на блестящую сморщенную шкуру моржа или какого-то невиданного морского змея.
– Ну, наверное, поспела рыба? – Петя неуверенно тычет пальцем в сторону коптильни. – Пора мастера будить.
Но тут пахнул ветерок, и донеслись до нас странные звуки и запахи. С нехорошим предчувствием мы сдергиваем полиэтиленовый мешок и обнаруживаем под ним раздувшиеся тушки подлещиков, облепленные мухами. Гудело и смердело, как на свалке…
Пиво мы пьем с малосолом-маканцем, сохраненным Петей. Закидай смущенно покашливает и отворачивается от коптильни.
– А все равно, мужики, хорошо! – делает он неожиданный вывод, и мы совершенно искренне соглашаемся с ним…
Александр Токарев,
фото автора
{{ message.user }} 
* Грубые и нецензурные комментарии будут удалены