«Шанхаем» обитатели двухквартирных бараков прозвали старую часть Игарки. Некоторые из бараков «поплыли» на вечной мерзлоте, по-варнацки окосев на один бок. Чернели они под стеклянным от морозной лютости небом, и жители их были такие же скособоченные, кто – телом безруким, безногим, кто – душой. Почему-то любили в «шанхае» замерзать у собственного порога. Выйдет, шатаясь, мужик в свой остылый двор, встанет у желтой наледи, намерзшей на одинокий столб, а там взглянет на пронзительные звезды да на зеленый тусклый след полярного сияния, и то ли тоска его возьмет, то ли удаль. Пойдет мужик с песнями на дорогу, повинуясь, может быть, памяти, генной линии, идущей от лихого Есмень-Сокола – озорника с кистенем. А на обратном пути не рассчитает мужик свои силы, уткнется мерзлой ряхой в тот же столб да там и заснет. Ладно, приятель выйдет – жизнь друга спасет, пусть и без руки тому жить придется… 
По «шанхаю» всегда бродили слухи. «Слышь-ка, позавчерась у Стукалова, пока он был в отсутствии, тещу топором зарубили за пять рублей!» - торопилась сказать юркая на морозе бабка такой же каленой подружке. «Без тебя знаю, слыхала уже! – отстреливалась та и выкладывала свою версию: «Не зарубили, - испыряли ножами, страшно смотреть. Сорок раз били!..»
Висели над этой негромкой жизнью сизые туманы, скулила метель, краснели морозы за пятьдесят, когда плеваться, что стеклом кинуть, а в домах-бараках жили люди, приехавшие когда-то с материка заработать денег, да так и оставшиеся по привычке в непростых этих местах. Кто-то еще по сталинской статье лямку тянул, а по отпущению приписанных грехов, не смог уже вернуться к прежней жизни.
***
Они тоже поселились в «шанхае». С обещанной квартирой, как это водится, пришлось подождать. Соседкой через стену у них была тетя Капа. Она жила с сыном Робертом – безруким инвалидом, красивым белоголовым парнем с нервными губами. Случалось, по любой пустяковине бросал он назад свои белые волосы и лез вперед узкой грудью, выплевывая матерщину.
Таким его Пашка увидел, когда Роберт, пропивший до копейки свою пенсию, с наскока бил тетю Капу розовыми культяпками и требовал «шайтан воды для разгону». Тетя Капа, отводя его жалкие огрызки толстой рукой, говорила ласково: «Уймись, шпана, не рви себе и мне душу…» Потом они вместе плакали и пили разведенный спирт. А Пашка, приглашенный тетей Капой на чай, боялся прикоснуться к чашке и варенью. По стенке-переборке бегали тонконогие тараканы. Тикали часы. Тетя Капа, отнеся пьяного Роберта в постель, сидела с Пашкой у жарко горящей печи. «Не бойся, - шептала она. – Он добрый, только вот непутевый, задиристый, как воробей. Тяжело ему без рук. Жена его бросила, а теперь не пускает и детей к отцу повидаться. Он не сильно меня бьет, придуряется больше», - извинялась за сына тетя Капа и подкладывала Пашке куски свежеиспеченного сдобного хлеба.
***
В этот год смерть, как всегда, собирала свою дань. Тонули в Енисее нелепо. Пашке рассказывали, что промышляющие рыбу сетевики нередко налетают на льдины. Дело то ночное, темное. И, якобы, есть еще и донный лед. Коварно отрывается он ото дна, чтобы поддеть моторку, как щепку. Пашке не верилось в эти сказки. Откуда бы ему, льду, взяться у дна? Морозная-то лютость вся наверху. Но верь не верь, а хоронили в сезон на Енисее кучно…
Задремал Пашка однажды в яркий полдень, и приснился ему дурной сон, словно в комнате есть кто-то, тяжело и страшно смотревший из угла незрячим взором. Вынырнул Пашка из кажущейся реальности видения, а на другой стороне улицы, у двухэтажного деревянного дома, человека провожают в последний путь. Утонул, как потом говорили… Жутко стало тогда Пашке от такого совпадения: не он ли, утопленник, лежащий в закрытом гробу, приходил во сне?.. Тетя Капа рассказывала, что сорок дней душа человеческая прощается с родными местами, приходит, бывало, с шумом и стуком в дверь и окна. Верить ли?..
Пугала суровая енисейская вода Пашку, поражала равнодушием, с которым она забирала людей, но тянула к себе неотступно. Как-то поутру убежал он, не спросясь, к Енисею. Не в порт, где много соляры на воде, дымных запахов и резкого металлического шума, а к простору, по которому гуляла нестесненно ледяная вода.
Утро пахло инеем. Со стороны дальнего берега наползали резко очерченные холодно-серые облака. Оттуда же приходил и ветер. Пашка мерз, трясся от резкой ветряной закрути, но твердо решил дойти до гравийной косы, которая выползала из каменистого берега. На косе чернела согнутая фигура.
Поскальзываясь на камнях, Пашка приблизился к человеку и уставился на него со спины. Тот неторопливо выбирал из воды леску. Потом приостановился и, не оборачиваясь, прогудел насмешливо:
- Ты так мне телогрейку просверлишь глазищами, странный ты человек!
- Почему странный? – удивился Пашка.
Незнакомец обернулся, смеясь немолодым лицом.
- Это у меня присказка такая, не придирайся. Иди-ка лучше сюда да садись вон на бревнышко. Не переношу, когда за спиной сопят.
Пашка уселся поодаль.
Незнакомец приговаривал, вытягивая туго подающуюся леску:
- Так-так, странный ты человек, мо-о-й ты, сидеть тебе на якоре, не сойти!..
У берега плеснуло, ударило о воду что-то длинное и черное, потом выволоклось на леске и змеей поползло по камням.
Пашка подпрыгнул, сунулся, было, в сторону под негромкий смешок незнакомца.
- Чего это? – косился Пашка .
- А это, братец, ценный пищевой продукт и сильная красивая рыба – енисейский налим! – приговаривал рыболов, забираясь рукой в самую глубь плоской змеиной головы. Налим, почти в пол роста незнакомца, тяжело бил его по сапогам плоским хвостом с бахромистыми длинными плавниками. Он весь блестел от слизи, покрывающей его темно-пятнистое тело.
Незнакомец взял тяжелый голыш и оглушил налима резким ударом по голове.
- Вот так… - он с трудом выдернул из глотки налима здоровенный тройной крючок, бросил рыбу в полиэтиленовый пакет и пошел мыть руки.
Пашка подошел к воде и, глядя на то, как незнакомец смывает кровь и слизь с пальцев, спросил, передергиваясь:
- Больно ему было?
Рыболов поднял на Пашку неяркие умные глаза и осторожно ответил:
- Больно, сынок, всем больно, и корове, и курице, и свинье… Ты, наверное, любишь котлетки свиные?...
Пашка покраснел.
А незнакомец продолжал:
- Как тебя величают?.. Паша? А меня – дядя Ваня. Познакомились, значит…Так вот, Павлуша, странный ты человек, верно ты мыслишь, но и мясной жарехой не побрезгуешь, нет ведь?.. Вот все мы так, пока дело до своего желудка не доходит…Не обижайся – не обижайся, возьми-ка лучше плащ, укройся. Вон на камне лежит… А то скоро сам станешь карасем мороженным…
Пашка одел поверх куртки просторный с запасом брезентовый плащ и почувствовал, как тепло, накапливаясь под плотной тканью, приятно легло на спину и живот.
Они ходили по берегу, проверяли снасти, снимали черных ледяных налимов.
Потом дядя Ваня торопко засобирался.
- Мне, Павлуша, на службу пора. Совсем я с рыбалкой о деле забыл. Дежурю я здесь у складов, - пояснил он. Вон на берегу теплушка, видишь? – дядя Ваня показал на маленький вагончик, прилепившийся к дощатым сараям. Из крыши вагончика торчала тонкая жестяная труба..
- Там я и обитаю, Паша. Может, чайку со мной попьешь в тепле? Вон ты сморщился как, посинел. Пойдешь?
Пашка с радостью согласился.
Они карабкались по крутому берегу, а к самой верхотуре Пашка даже вспотел, запыхтел из-под жесткого плащевого ворота.
Дядя Ваня только посмеивался:
- Вот так-то, Паша. А я по этому косогору, странный ты человек, каждый день, бывает, корячусь, и не по разу. Знаешь, как греет, лучше печки! И жирок не копится лишний. Давай-давай!..
В вагончике было сумрачно и сыро.
- Сейчас, Пашок, дадим жилого духу, - приговаривал дядя Ваня, подкладывая в печурку бересту и мелкие щепки. А Пашка озирался вокруг, привыкая к сумраку.
Вспыхнула береста, озарив спокойное лицо дяди Вани. Затрещали колотые поленца, и сразу же пошло тепло от прогревшихся тонких боков железной печурки.
В вагончике стоял старый канцелярский стол, видимо, из какого-то кабинета, железная кровать с досками вместо сетки. По стенам тянулись полки со всякой всячиной. У окна на тумбочке стоял старый приемник с разбитой панелью, точно такой же, какой был у них , там, дома, в Пашкином раннем детстве.
Дядя Ваня, перехватив его взгляд, крутанул ручку, и приемник, сипя, замурлыкал что-то тихое.
- Работает, дружок. Вот с ним и живу здесь. Больше-то никого у меня нет. А ты, Паша, где обитаешь? Судя по всему, приезжий ты. У нас в Игарке ведь много приезжих. Все больше вербованных, на лесопакеты с ангарской сосной. За границу отправляем, а скоро и себе не останется… Так приезжий ты, Паша?..
- Приезжий, дядь Вань. В новом городе живем, а вначале в старом жили, у тети Капы.
- У тети Капы? Это у которой Роберт безрукий?
- А вы его знаете? – насупился Пашка.
- Знаю-знаю, милок. Хороший был человек.
- А почему был?
- Долго рассказывать, Паша. Давай-ка мы с тобой вначале по чаям ударим. Вот так!..
Он снял с печки фыркающий чайник и разлил по граненым стаканам густой чай, пододвинул блюдце с колотым сахаром и печеньем.
- Вот ты спрашиваешь, почему был?.. – заговорил негромко дядя Ваня, дуя на чай. По его лицу, распаренному печным и чайным теплом, потекли струйки пота.
- Водка она, странный ты человек, никого лучше не делает. Роберт одно время общественным инспектором был, не давал житья этим, которые за килограмм рыбы запросто человека на дно отправят с камнем на шее. Ох, и шерстил он их, Павлуша!.. Но и жить давал человеку, которому рыба заместо хлеба. Сам понимаешь, на Енисее жить и мойву в магазине покупать?.. Смешно… Главное – не пакостить, не брать лишнего, иметь совесть в этом деле. А то вишь, выдумали чего, промысловики: на озерах тропы мороженными налимами вместо вешек отмечают. Кумжа, мол, рыба, а налим – не рыба… Не рыба?!.
Дядя Ваня, горячась, засуетился, словно вспомнив о чем-то.
- Извини, дружок, главное-то я, старый, и забыл. Ухой тебя угощу, правда, вчерашней, но аромат она еще не потеряла.
Он поставил на печку котелок и снова сел рядом с Пашкой.
- Так вот, Павлуша. Ничего не могли сделать с Робертом жлобы эти. Ни подкупом, ни угрозами не добились они для себя льготы. Не спал Роберт днями и ночами, а жизни не давал толстомясым с казенными машинами да взрывчаткой дармовой… Они же, как последний день живут: все под себя, а там – будь что будет. И стреляли в Роберта, и подстилали ему своих продажных женщин, деньги подкладывали – все вскрывалось. Да только не оправился Роберт, когда беда пришла. Жена его, измотанная неспокойной жизнью, предала парня и ушла к другому. А тут и друзья эти подползли, шайка-лейка во главе с главбухом…
- Главбухом?..- вспомнил Пашка.
- Да-да, с ним, с Полозовым Семеном Кузьмичем. В трудную минуту, мол, выручим друга… И выручали: водкой да спиртом, пока парень совсем голову не потерял. Оттого и рук лишился. Обморозил, пока в сугробе лежал. Не отрезали бы, мог и голову потерять. Вот так…
Дядя Ваня взялся за уху, обжегся, и, морщась, замотал головой.
- Сейчас, Пашок, попробуешь моей баландеи. Вот печеночка налимья, едал?.. Нежна, как маслице!..
Он выложил в большую тарелку дымящуюся налимью печень и залил ее золотистым бульоном.
- Настоящая уха, сынок, без картошки готовится. Рыба да вода, ну, можно еще лучку бросить да листика душистого, - вкусно рассказывал дядя Ваня, добавляя в тарелку здоровенные куски отварной рыбы.
Пашка с жадностью набросился на уху, а дядя Ваня посмеивался:
- Вот так! А то – налим не рыба…
Потом Пашка часто приходил на берег перед складами. Дядя Ваня разрешал ему проверять снасти, наживлять их, брать и добычу, если попадалась без него.
На косу иногда прибивало льдины, и Пашка приноровился кататься на них, ловко балансируя по скользкой поверхности льда. Это он делал без дяди Вани, который ругал его нещадно за такое озорство.
В этот раз льдина зацепилась за самый край косы. Пашка, дойдя до льдины по мелководью, прыгнул на нее и оттолкнулся коротким шестиком. Обычно льдины проходили залив за косой, гонимые течением, а потом утыкались в берег залива. Но сейчас льдину как-то круто развернуло и быстро поволокло от берега. Пашка растерялся. Дальше – стремнина, если туда попадешь, понесет, как в трубе!..
Пашка заметался, глядя на уходящий берег. Льдина просела и, треснув как раз под ногами у Пашки, разломилась надвое, и он очутился в пронзительной стыни, быстро охватывающей все тело. Пашка едва успел крикнуть, как его накрыло черной поверхностной пленкой воды. Он с трудом вынырнул и снова закричал, отчаянно, смертно….
Ему ответили совсем рядом. Пашку кто-то крепко ухватил и потянул к берегу. Он скосил глаза и увидел Роберта. Тот, держа зубами ворот Пашкиной куртки, остервенело работал ногами. Берег приближался.
Потом они шли по мелководью. У Пашки вырвалось нелепое: «Ранец там… с дневником!..»
Роберт развернулся и кинулся в воду. Пашка опомнился, тоскливо ощущая причастность к тому, что сейчас может быть: «Роберт, миленький, не надо!.. Я просто так… Я… Не надо, Роберт!..»
Но тот уже плыл к льдине. От его ног шел белый бурун. Роберт догнал льдину и, рывком перекинувшись на нее, ухватил зубами ремень ранца, сполз и поплыл обратно. Его сносило течением. Потом голова Роберта исчезла под водой, вынырнула, снова исчезла и больше не показывалась…
Роберта нашли ниже километрах в трех. Он зацепился одеждой за арматуру, торчащую из притопленной бетонной плиты. На его лице застыло странное спокойное умиротворение, казалось, несовместимое с Уходом…
В этот год смерть, как всегда, собирала свою дань…
Александр Токарев, фото автора
(Из повести «Пашкина дорога»)
{{ message.user }} 
* Грубые и нецензурные комментарии будут удалены